«Аттракцион садизма». Как устроена машина подавления в Беларуси: освобождение

После освобождения Настя Б. с мужем и свекром возвращается не в минскую квартиру, а сразу в Солигорск, город детства, к маме. Несколько часов стоит под душем и пытается смыть с себя тюремную грязь. Трет себя мочалкой, но тюремный дух не смывается, он, кажется, проник под кожу.

Впрочем, и на коже следов тюрьмы достаточно. Когда после мытья Настя одевается у себя в комнате, мама заходит, чтобы принести дочери какую-то вещь, и ужасается: дочь вся в синяках. Это Настя-то – юная, тоненькая, хромота и проблемы с позвоночником, инвалидность. Что за звери там? Кому могло прийти в голову бить такую девочку?

От расстройства Настина мама идет на кухню и делает огромную миску любимого дочкиного салата из домашних помидоров. Домашние помидоры, как выясняется, выводят из тела тюремный дух куда эффективнее, чем трехчасовое мытье. На следующий день надо ехать в Минск, идти к врачу и в милицию – снимать синяки от падений и ушибов в камере, то есть зафиксировать юридически, что Настя получила их от пребывания в тюрьме.

Снятием побоев в несколько первых дней после освобождения занимаются более или менее все узницы камеры #18, потому что уж несколько-то синяков есть у всех, а Ольга Павлова и Олеся С. избиты сильно.

На самом деле эти несколько первых дней освобождением назвать еще нельзя, тюрьма еще держит: снятие побоев и подача жалоб в Следственный комитет делаются все на том же адреналине, на котором женщины пять дней справлялись в камере с духотой, голодом, депривацией сна и болью.

На том же адреналине, который довел Юлю Г. до панической атаки. Несколько дней проходит, адреналиновый шторм в крови стихает, и Настя Б. понимает, что не может жить в Минске. Хочется спрятаться. Лучше опять вернуться к маме в Солигорск, но от чувства опустошенности, душевной искалеченности не спрячешься и там.

Отложенные последствия

Новости по теме: Сексуальное насилие в тюрьмах России и вхождении криминальной нормы в жизнь

Олеся С. после освобождения остается в Минске еще пару недель. Прячется в квартире друзей, но снимает побои, пишет жалобы, встречается с адвокатами, раздает интервью, чтобы не пропасть с радаров, не быть пойманной и тайно вывезенной сотрудниками спецслужб в Смоленскую область, где бросят на обочине и скажут, что так и было. Ничего этого не хочется делать, хочется домой, но обещала подругам по камере не молчать. И лишь когда это обещание выполнено, возвращается в Петербург и заболевает. В Петербурге только заболевает, когда совсем отпустило. Несколько недель у Олеси температура 34,2 и слабость такая, что невозможно голову оторвать от подушки.

У Ольги Павловой последствия стресса проявляются иначе. Сняв побои и написав все возможные жалобы, Ольга понимает вдруг, что потеряла страх. В прямом смысле слова – не то что не боится жаловаться на своих мучителей или участвовать в протестных акциях, а не боится совсем ничего. Высоты не боится, скорости, машин, несущихся по проспекту, – ничего.

У Ольги как будто исчез инстинкт самосохранения, и оказывается, без инстинкта самосохранения человек не может жить, потому что даже в быту по десять раз на дню ухитряется совершать опасные для здоровья поступки, например хватать раскаленную сковороду голой рукой или бросаться с кулаками на здоровяка соседа, который припарковал машину, загородив тротуар. Вернуть себе элементарную человеческую осмотрительность Ольге удается только месяц спустя и только с помощью психиатров.

Многие бывшие узницы едут на реабилитацию в Грузию – есть такая международная гуманитарная программа. Горы, самая вкусная в мире еда, самое радушное в мире гостеприимство, но срок реабилитации заканчивается, надо возвращаться в Минск, и там снова накрывает посттравматический синдром.

Чтобы справиться с ним, Ольга Павлова подробно вспоминает и записывает, что с ней произошло в тюрьме. Юля Г. пишет письма в тюрьму совершенно незнакомым заключенным. Половина писем теряется по дороге. Ответы приходят редко, но иногда странным образом прорываются через тюремную цензуру письма откровенно фрондерские, заканчивающиеся лозунгом «Жыве Беларусь» вместо «до свидания».

Жанна Л. и Полина З. спасаются от посттравматического синдрома во дворе или в дворовом чате. В своем дворе они становятся знаменитостями, находится видео с задержанием Жанны и Полины. Соседи говорят, ну, смотрите же, разве можно считать это задержание законным? Разве может быть справедливым режим, если его слуги задерживают и бьют такого человека, как Жанна.

Олесе С. каждую ночь снится камера. Многим снится камера каждую ночь. У Олеси эти сны вызывают не страх и растерянность, но ярость. Хочется найти своих надзирателей и крикнуть им: «Вы включили мне тюремные сны! Выключите!» Но нет такого закона и нет инструмента, при помощи которого посттравматические сны отключаются.

Катя К. спустя пару недель после освобождения вспоминает, что вообще-то у них с мужем медовый месяц. Весь медовый месяц, каждую ночь Кате снится тюрьма, взрывы гранат и выстрелы на улицах.

А Таня П. идет в тату-салон. Она из тех женщин, что во всех волнительных случаях набивают себе новую татуировку. В тату-салоне мастер показывает Тане случайно снятое видео, на котором Танино задержание: это не ты тут на видео? Вот и улика, чтобы обратиться в суд и оспорить неправосудный свой арест.

Новости по теме: Топ-13 методов воздействия на заключенных в российских застенках, которые можно приравнять к пыткам

Суды, надо сказать, те приговоры, по которым узницы камеры #18 просидели в тюрьме пять суток, охотно пересматривают. Отменяют и возвращают в суд низшей инстанции для пересмотра. А дальше – тишина. Свои незаконные приговоры от 10 августа 2020 года судьи не отменяют и не утверждают, не настаивают на своей правоте и не приносят извинений – просто тянут время, не решают ничего, пока не выйдут сроки рассмотрения жалоб.

Правоохранительная система закрылась, молчит. На улицах продолжаются протесты и аресты. Протесты ослабевают, аресты набирают силу. Соседи, друзья и новые знакомые сплачиваются и проявляют солидарность. По ночам снится тюрьма. Рано или поздно каждая узница камеры #18 думает: надо уезжать.

Эмиграция

Уехать из Беларуси не то, что уехать из России. Скорее как из Советского Союза – с ощущением, что навсегда. Из России оппозиционно настроенные граждане уезжают, но продолжают наведываться, не теряют связей с друзьями, сохраняют работу, сдают квартиру в Москве, что помогает за рубежом не бедствовать. У белорусских эмигрантов есть твердая уверенность, что возвращение на родину – это почти наверняка арест: если уезжала, значит, чувствует за собой вину. Совсем не знаменитые женщины из Беларуси чувствуют себя, как Навальный, – вернуться домой можно, но в тюрьму, только немецкий канцлер за тебя не вступится и никакой журнал не опубликует твою фотографию на обложке.

И куда уезжать? И что там на чужбине делать? Литва предоставляет гуманитарные визы тем белорусским гражданам, что подвергались на родине гонениям. Ганна Л. пользуется такой визой, но карьера ее разрушена. В Литве не нужны музыканты, играющие на цимбалах, в литовских музыкальных школах игру на цимбалах не преподают.

Польша тоже предоставляет визы, но медленно. Настя Б. не дождалась, друзей арестовывали, пришлось уезжать из страны по липовой рабочей визе. И хорошо, что у Насти есть неполитизированная работа – рисует иллюстрации для издательства, печатающего христианские книги.

Украина – та вообще принимает всех подряд. Юля Филиппова уезжает в Украину, ухитряется даже сохранить в Минске удаленную работу, но живет в общежитии, делит комнату с другой эмигранткой из Минска. Ничего страшного, жить можно, но не дом.

А Таня П. тоже хотела уехать. Даже подала документы на одну из гуманитарных стипендий. Но перед самым отъездом у Тани заболела собака, и Таня не смогла оставить умирающего пса.

Вообще кажется, что относительно легко уехать одинокому человеку. Человеку, обремененному семьей, уехать трудно. Разумеется, хочется верить, что такие убежденные борцы, как Ольга Павлова, останутся в Минске, чтобы продолжать борьбу за права белорусского народа. Но есть еще одно обстоятельство – дети. Одно дело жить на чужбине в общежитской комнате одной. Другое дело – с ребенком.

Лена А. смеется, когда покидает родину, ностальгия навалится позже. Ганна Л. тоже не плачет, но ее разбитые на границе цимбалы – как бы метафора надтреснутой жизни. Никто из уехавших узниц камеры #18 не воспринимает эмиграцию как новые открывающиеся возможности. Все хотят вернуться.

Иногда вынужденные белорусские эмигранты на территории Литвы или Польши, но в виду белорусской границы устраивают митинги – посмотреть на родину издалека, помешать движению транспорта, постоять с плакатами, вон те сосны на горизонте – это уже Беларусь.

На одном из таких митингов Настя Б. и Лена А. совершенно случайно встречаются.

Плачут и обнимаются, как сестры.

Источник: НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ